И загорелись купальские костры на лесной опушке, затрещал костер колючими искрами да сухими поленьями, а в центре возвышался высокий столб со старым колесом на самой верхушке - симол круговорота. Ринулись славные богатыри да красные девы от воды на поляну хороводы выдить да песни во славу Ярилы запевать. Хосок надел на голову, как и все остальные молодцы вокруг, пойманный васильковый венок, отдающий ароматами пряных трав, бесконечного лета, нагретыми дюнами и свободой, а под рёбрами зашуршали и зашевились миллионы щекучущих чувств, заставляя растягивать губы в счастливой улыбке. Эти чувства рвались наружу купальскими любовными песнями о моряке и волшебной птице. Чону хотелось во всеуслышанье кричать о щекочущем его счастье, но его голос был затерян в гомоне толпы. Или его щекотало загодочное перо, свисающее с шеи, вдоль торса?
Пак Чимин оторвался от компании своих друзей и принялся бродить с венком на голове вокруг опушки в надежде, что девица, спустившая "его" венец на воду, сама откликнется на него. Вдали от купальских гуляк и костра было намного тише и спокойнее - были слышны лишь отголоски хоровода, в шуме которого можно было разобрать всего лишь несколько слов от силы. Вечерний воздух был пропитан озёрной сыростью, тиной и костром. Жжёные ветки хрустели у Чимини под ребрами.
В вишневых кустах пела малиновка, словно вторя купальскому хороводу с его песнопением. Чимин шагнул в глубь, поддаваясь странному желанию исследователя, которое было для него необычно. На маленькой полянке, сокрытой деревьями да кустами сидел, оперевшись на одно колено, высокий широкоплечий мужчина, собирающий травы родовым серпом, богато украшенным рубинами, с ласковым взглядом в белой косоворотке и черных штанах, оголяющих хрупкие щиколотки босых ног. Пухлые губы отдавали сладкой влажностью, словно цветы и травы под утренней росой. И глаза большие и пленительные, словно у лесной лани. В самих радужках искрился огненный блеск (не то от костра за спиной у Чимина, не то от вспыльчивого, но очень теплого, нрава), и задымились у молодого трактирщика бревна под колючими рёбрами. А в глубине этих самых радужек то и дело, что леший скачет. Радостно скачет да смеётся, что ещё один путник в его хитросплетенные сети попался. А Чимин слишком мил и наивен, да по глупости продолжает в эту гремучую чащу вглядываться. Даже не пытается выбраться, даже не помощь не думает звать. В той гагатовой чаще филин громко аукает, ворон оглушительно крыльями взмахивает, кронами вековых деревьев ветер шелестит. А над головой лишь непроглядное да спокойное ночное небо. "В тихой ночной чаще леший водится," - думает Пак и глубоко вдыхает запах сырого вечернего воздуха. Спасательным кругом служит аромат купальского костра, вытягивающего юнца из чащи гагатовых глаз и лесной души красивого мужчины. Последним, что видит Чимин, в этой непроглядной темноте - это то, как в глубине самого дикого леса исходит алым сиянием самый красивый цветок из всех, что трактирщик вообще когда-либо видывал.
- Кто ты? - с неподдельным интересом спрашивает незнакомец и подходит ближе к Паку. От него пахнет мхом, нагретым солнцем можжевельником и сушеными травами. Чимин утопает в этой дикой сладости, словно в бочке варенья из дикой ягоды и мяты, и от хрустального перезвона его голоса, будто бы синие колокольчики на поляне и впрямь обмениваются звоном с ветром, шелестящим ими и тревожащим их покой.