- Чужая зависть – лучшее утешение, - монотонно цитирует Ковелера Хёсан и открывает недавно купленную темно-синюю пачку майлд севен, срывая защитную прозрачную пленку, комкая, а затем бросая её в пепельницу перед собой. У Сехёка вот-вот сорвется с языка «бывают попытки утешения, которые только обостряют боль потери», но он благоразумно предпочитает молча пить своё пиво из стеклянной бутылки. - Ты прекрасно знаешь, как я отношусь к размазыванию соплей по лицу. Тем более, что это не тот самый случай, когда это уместно, как считаешь?

Сехёк считает, что по-хорошему было бы сейчас встать и хорошенько прописать Хёсану по морде, потому что тот в корне не прав и ведет себя эгоистично: пытается увильнуть, скрыть настоящее состояние за какими-то левыми отговорками, алкоголем и сигаретным дымом, плотной завесой, застывшей в воздухе.

- Я считаю, что лучше будет тебе прекратить делать из меня законченного идиота, коим сейчас являешься ты, Хёсан, чем потом я найду тебя в ванной, скрюченным на кафельном полу, - Сехёк осекается, потому что затронул тему под запретом. - Смекаешь?

Джин бросает в его сторону зажигалку, и та, ударившись о грудь, падает на пол. Хёсан злится и от этого затягивается глубже, прикрывает глаза и мысленно считает до десяти, чтобы ненароком не пришить Сехёка прямо на его кухне. На милой уютной кухне с клетчатыми прихватками, вафельными полотенцами, лопатками и всякими примочками для готовки блюд. У Пака уставший взгляд и полные губы, влажные от холодного пива, у Хёсана внутри горят леса, и в пепельнице тлеет не затушенный окурок.

Он вспоминает февральскую ночь, про которую так не вовремя имел глупость вспомнить Сехёк. Когда тот нашёл его валяющимся в практически невменяемом состоянии на полу в ванной комнате, скребущим ногтями по светлому кафелю, с разбитым лицом и бездонной дырой в груди. Он лежал на холодном полу и задыхался, пока Сехёк тряс его за плечи, бил по щекам и пытался хоть как-то привести в чувства. Хёсан помнит, и каждый раз корит себя за те бессонные для Пака ночи, что он провёл рядом с ним; за то, как Сехёк ложился рядом на полутора спальную кровать и тихо рассказывал о том, что где-то в мире сейчас плачет один добрый кит, потому что Хёсан отказывается спать и пить лекарства, выписанные врачом.

Хёсан, пошатнувшись, встает со стула, подхватывает пустую тару и выбрасывает в мусорное ведро, и уже направляясь на выход, спотыкается об кухонный порожек, чуть не валится на пол, задевая выключатель и погружая кухню в темноту, но благо Сехёк все это время сидел рядом и вовремя подхватил, невольно прижав собой к дверному косяку.

- Как поживает тот добряк кит, интересно, - прижимаясь затылком к дверному откосу, Хёсан расслабленно выдыхает и жмется к Сехёку, которому, в общем-то, вообще не до кита сейчас, потому что чужие пальцы сжимают его плечи, а дыхание приятно щекочет шею, когда Джин неловко утыкается в неё носом и будто бы ищет спасение.

- Он расстроен, Хёсан, потому что тот семнадцатилетний мальчик снова возвращается к тому ужасному состоянию просто потому, что больше не хочет бороться и каждая курица, в которую он, по его же мнению, влюблен, разбивает ему сердце, как я нечаянно разбиваю новые кружки. Тебе уже двадцать два и он все равно расстраивается.

Сехёк пахнет сандаловым маслом, кожа на вкус напоминает мёд, а голос тихий, спокойный, вязкий проникает под кожу и растекается по всему телу. И семнадцатилетний пацан, каким был в тот холодный и злой февраль Хёсан, шевелит губами и выдыхает, что он очень благодарен этому киту и Сехёку, который всегда подставляет свое плечо, спасает и вправляет мозги, когда это необходимо.

И при выключенном свете один из них даёт слабину, а другой, рвано выдыхает:

- Киты не плачут, хён.

Хёсан мажет губами по щеке и, уткнувшись лбом в чужое плечо, облизывает губу, остро чувствуя на языке привкус соли.