В комнате стоял ненавязчивый запах сандала: сладкий, древесный, несколько экзотический и с бальзамическим туманно-мускатным тоном. Этот аромат успокаивал и расслаблял, позволяя воображению Чимина плыть по своему течению, не останавливаясь на деталях, ненужных цепляющих мыслях и своих последующих действиях. Он просто вдыхал маслянисто-древесный запах, прикрывая глаза и погружаясь в истому.
На улице была июльская жара, когда можно было невооруженным взглядом разглядеть как парит над асфальтом, когда тенистые стороны улицы были забиты уставшими и изможденными солнечным пеклом прохожими, держащими в руках прозрачные пластмассовые стаканчики, на которых был небезызвестный зеленый логотип кофейни, с ледяным американо, лед в котором наверняка уже растаял. Сеулу нужен был дождь. Хороший проливной дождь дня на два, чтобы смыть пыль с дорог и охладить землю, по которой потом можно было бы пробежать босяком и почувствовать то, как леденеют ноги от холодной последождевой росы прохладным утром, когда из-за высотных зданий только-только начинает вылезать солнце.
А в сандаловой комнате не так жарко, как на улице, но все равно нечем дышать - кондиционера не было, а форточку открывать не хотелось, чтобы не выпустить случайно весь этот успокаивающий запах, от которого Чимин погружался в мысли, представляя себя на песчаном берегу в каком-нибудь Пусане, валяющимся в форме звезды, раскинув ноги и руки в разные стороны. На фоне бы шуршали волны, разбиваясь об берег, кричали бы чайки, ветер бы щекотал оголенную разгоряченную под лучами солнца кожу. Все так же пахло бы нагретым сандаловым деревом, взморьем, дюнами и деревьями, отбрасывающими свою тень, в которой бы прятались любители почитать книги на свежем воздухе.

Пак расслабился, погружаясь в дремоту, в свое наваждение, что и не сразу заметил, как приятно отзывается его кожа на прикосновения холодных пальцев рук, которые играли с прядками его темных волос, еще сильнее расслабляя, а иногда случайно и тоже так ненавязчиво, как и сандаловый запах, задевали разгоряченную загорелую кожу шеи. До боли приятно и нежно, что под ребрами разливается тепло, словно подогретое красное вино, внизу живота приятно тянет, а вдоль позвонков бегут мурашки от этих ласковых, почти невесомых прикосновений подушечками пальцев.

- Сокджин-хён, - хрипло озвучил имя младший.
- У тебя же так тепловой удар может случиться, открыл бы окно хотя бы,..
- Не могу, хён. Не могу, - выдохнул.

Потому что для Пака Ким всегда пах сандалом, восточной мудростью вековых деревьев, ненавязчивыми словами и действиями, сладостью, и имел такой же туманно-мускатный тон. Немного с горчинкой даже. Наверное, Чимин - гурман?..
Ему нравится в Сокджине абсолютно всё от кончиков его обесцвеченных и выкрашенных в карамельный цвет волос до самых пальцев. Ему нравится его забота, глупая и неуверенная нежность, которой он готов делиться всегда и совершенно безвозмездно. Чимин жить не может без его неуверенных, и будто бы случайных прикосновений к самому сокровенному и горящему от него же: нежной коже, душе и сердцу. Джин был каким-то нерешительным хёном в глазах Пака. Беспредельно нежным и добрым. За что тот, в принципе, его только сильнее и любил. А вот младший бы на его месте уже давно бесцеремонно целовал эти мягкие и пухлые губы и согревал эти холодные пальцы своим теплом. Он бы сцеловывал с губ Кима все немые признания, громкие слова в никуда и шуршащие буквы, которые никто никогда не услышит, потому что Сокджин не расскажет. Никому не расскажет, что сам, почему-то, боится быть глупым и несуразным, как его нежность. Боится быть ни к месту, ни к времени и не нужным боком. Не хочет упускать свое маленькое счастье, которое еще плюс ко всему ужасно вредное, потому что не хочет открывать окно и проветривать комнату. А Чимин бы проветрил, если бы старший позволил потом уткнуться тому носом в его шею и вдыхать этот чертов запах сандала. А потом, прикрыв глаза, одурманенным и сумасшедшим целовать шею и широкие плечи, оставляя отметины и царапины - знаки собственности и некой ненасытной жадности, что как раз таки присущи Паку. Была бы его воля, он бы оставлял свои метки на этом безупречном теле как можно чаще, а потом бы ловил сладострастное "ох" с чужих губ, сминая их, покусывая до самой крови, до железного привкуса во рту. Рвал бы рубашки на Джине так, что было бы слышно как по паркету бегут пуговицы, звонко стучат, укатываясь под кровать, комод и шкаф. Обводил бы кончиком языка ореолы сосков своего старшего, немного прикусывая и целуя. Проводил бы кончиком указательного пальца по ровному и накачанному торсу к резинке от боксеров, немного приспуская ее после. И просил бы, постоянно просил, чтобы хён запускал свои холодные пальцы рук в его волосы, прикасался к его разгоряченной коже, потому что этот холод и контраст только сильнее заводят.

Но они продолжают лежать в душной сандаловой комнате с затуманенным воздухом, который наполнялся и подсвечивался яркими солнечными лучами солнца, и казалось, будто бы в воздухе застыли маленькие пылинки и слова, которые так и не решались быть сказанными, совсем тихо шептались или их можно было прочитать только по губам или во взгляде. Слишком близко для друзей, знакомых, приятелей, но так далеко для возлюбленных, на расстоянии из слов-пылинок, выстроившихся в тихую, молчаливую очередь. Они не признавалась к другу другу - боятся чего-то и зачем-то. И каждый думает о чем-то своем, не догадываясь, что мысли их совсем рядом, что они пересекаются в данный момент.

- Я, правда, беспокоюсь, что у тебя будет тепловой удар, Чимин-а~
- У тебя руки холодные. Можешь открыть, но тогда я тебя буду греть, сандаловый хён!